Такого я раньше за Кэролайн не замечала — с чего вдруг сейчас? «Потому что это наша национальная британская черта: ждать подвоха и потом профессионально жалеть жертв, а самим тихонько радоваться, что мы не на их месте». Мы говорили и про разницу в отношении к Олимпиаде и другому масштабному событию, происшедшему в Британии в этом году — празднованию 60-летия царствования Елизаветы II. «Бриллиантовый юбилей» прошел тоже с размахом, но воспринимался как гораздо более симпатичное и человеческое событие. Кэролайн сформулировала почему: «Потому что на юбилее почти все мероприятия были бесплатными, и каждый мог присоединиться к празднику, если хотел — хоть уличную вечеринку провести, хоть просто повесить флаг на балконе. А тут шагу не ступишь, чтобы тебе чего-то не запретили — даже если в тебе говорит искренний патриотизм».
Внезапное пробуждение патриотизма заставило смотреть церемонию открытия Игр другого моего коллегу — Пола: «А вдруг они там что-то напортачат? Нет, даже если мы опозоримся перед всем миром, я должен это увидеть».
Я подумала, что тоже должна это увидеть — только не трансляцию в телевизоре, а сам Лондон во время открытия Игр. Поэтому за час до открытия Олимпиады мы с моим аргентинским другом-художником сели на велосипеды и поехали в центр города. Это была гениальная идея даже не из-за пробок и перебоев с транспортом, которыми запугали СМИ. Лондон не Амстердам, но на велосипеде и этот город можно почувствовать так, как не снилось пешеходам и автомобилистам.
Поддавшись олимпийскому настроению, мы выбрали соответствующие костюмы — друг мой был в футболке сборной Аргентины по футболу, я в белом теннисном платье — и за полчаса доехали из Брокли на юго-востоке Лондона до Трафальгарской площади. Проезжая по мосту Ватерлоо, я подумала, что такие пустые улицы увидишь в Лондоне только 1 января. Где возбужденная толпа? Где дудящие в дудки фанаты? Единственные дудки, которые попались нам на пути, принадлежали уличным музыкантам у ресторана театра Lyceum на Стрэнде.
В этой нетипичной даже для обычного пятничного вечера атмосфере было свое обаяние: пустота и тишина улиц не была угрожающей. Публика в пабах была дружелюбной, все люди, попавшиеся нам по пути, улыбались. По тому, что над Трафальгарской площадью кружил вертолет, а ручейки толпы сливались в поток, было понятно, что главное столпотворение там. Мы не знали наверняка, будет ли на площади трансляция церемонии открытия, и вообще приехали туда наобум, но внутренне этого ожидали: все-таки это сердце города. Судя по тому, сколько народу набилось на небольшую, по меркам европейских столиц, площадь, так же думали и все зрители.
Но их ждало разочарование. После того, как под вопли толпы поставленные на площади год назад электронные часы отмерили последние секунды до Олимпиады, чуда не произошло — ниоткуда не вырос огромный экран. Разочарованные фанаты вспомнили, что бюджет на Олимпиаду превысил ₤9 млрд, и решили, что уж завалящий-то экранчик на это можно было смонтировать. «Верните наши деньги!» — крикнул кто-то. Это развеселило толпу, и, оказавшись без зрелища, люди стали развлекать себя и друг друга, как могли.
Фанаты разбились на группы, поддерживающие свои страны (ни одного болельщика России на площади не было) и выкрикивали речевки с подиума у статуи Нельсона. С нашей подачи члены групп менялись местами: покричав с делегацией из Сан-Паулу «Bra-zil! Bra-zil!», люди поддерживали команду Испании или даже Курдистана. Атлетически сложенные американские фанаты, которые помогли мне взобраться на шею льва у памятника, были не прочь за компанию поскандировать «Ar-gen-ti-na!» или даже «Rus-sia!».
Кстати, про Аргентину. Художник мой заявил, что уж там-то — или в любой другой стране Латинской Америки, или в Испании — на площади бы точно был какой-то экран: «Это совершенно другое отношение к толпе, к собирательному pueblo. Здесь толпу или народ видят не как общность, один организм, но как множество отдельных людей». Это напомнило мне о концепции Тэтчер, считавшей, что общества не существует — только отдельные личности и их семьи. Углубившись в политический спор, мы отправились на поиски pueblo в Лондоне. И нашли его в итальянском баре в Сохо, где дюжина клиентов не отрывалась от телевизора с Бекхэмом на лодке, английской королевой на вертолете и мистером Бином за синтезатором.
Все это, и многие другие моменты на церемонии стоили и времени зрителей, и бюджетов. Это было красиво, смешно, иронично по отношению к себе — и замечательно эклектично. Как написал критик одной из американских газет, это было не открытие — это была «полная неразбериха, прекрасная неразбериха». Пол сказал мне на следующий день, как тронуло его то, что это было не про имперские амбиции или желание поразить всех спецэффектами: «Может, не все в мире поняли, к чему там были медсестры из Национальной службы здравоохранения. А в США Изамбара Брюнеля и вовсе приняли за Линкольна. Но мы здесь чувствовали, что все это — про нас, про нормальных людей».
Это чувство, возникшее у лондонцев после открытия Олимпиады, приблизило Игры к «бриллиантовому юбилею» по ощущению человечности. Конечно, слезы умиления и гордости (мэр Лондона Борис Джонсон заявил, что после церемонии «рыдал, как ребенок») высыхают быстро. На этой неделе полиция уже умудрилась потерять ключи от систем безопасности стадиона Уэмбли: говорят, поменяв все замки, связку ключей нашли за диваном. Разворачивается скандал вокруг пустующих во время соревнований трибун — при ом что официально билетов на множество мероприятий не купить. Но что бы ни случилось дальше, при слове «Олимпиада» я все равно буду вспоминать вид с высоты льва на запруженную Трафальгарскую площадь и то, как с незнакомыми людьми мы кричали: «Lon-don! Lon-don!» Это было очень приятное чувство. Я думаю, будет правильно назвать его счастьем.