Так жаль, что у меня нет фотоаппарата! С утра пораньше, когда только просыпаются ласточки, и солнце еще не жарит (не «машет как кастетом по нашим бедным головам» – как у поэта Вадима Степанцова), туристы и комедианты спят, город-крепость позволяет себя рассмотреть. Белые фасады разных эпох – от готики до рустики и зверских стилизаций конца XIХ – начала ХХ века, дубовые узорчатые двери с медными руками, звонками и молотками. И наше время тут отметилось, соорудив невероятно уродливый отель в минималистическом стиле 80-х годов на задворках площади Папского дворца. Булыжники и мраморные, сияющие на солнце как вода, тротуарные плиты. Оконные переплеты разных стилей и эпох – кое-где блестят оригинальные, еще XVIII века толстые дутые неровные стекла. В распахнутых окнах на потолках покачиваются массивные хрустальные люстры, торчат гигантские абажуры торшеров. Бутик Hermes, затиснутый на углу площади l'Horloge между детской каруселью и лавкой с мороженым.
Город живет своей отдельной, человеческой, неисторической жизнью. Благородная идея режиссера-основателя фестиваля Жана Вилара, увидевшего гигантские постройки, много веков прозябающие в забвении, превратить их в декорации спектакля, прижилась. Город принял и одобрил правила игры.
На лавке в саду под гигантской магнолией спят влюбленные, клошары заказывают кофе, молодая мама прямо на мраморе площади меняет памперсы своему малышу. Но как это описать? Нужно фотографировать! Впрочем, фотограф из меня никудышный: руки, ноги, головы не влезают в кадр, а уж о том, чтобы изобразить жанровую сценку, передать атмосферу, – и говорить не приходится. Поэтому последние несколько лет я взяла за правило: фотоаппарат оставить, фотографировать глазами, схватывать эмоции. Центральная городская магистраль – улица Републик – открыта. Те, кто живут и работают в городе, мышками шмыгают вокруг, спешат завезти продукты, спрятать машины во внутренних дворах шато-офисов, в подземных паркингах, вымыть витрины. В 11 утра начинаются первые спектакли – стартует буфетно-концертная жизнь.
Авиньон не так прост, как кажется. Золотая Дева Мария на вершине Папского собора, Рона, обломанный мост Сант-Бенезет и два десятка улиц, петляющих в кольце крепостных стен. Как всякий древний город, он способен показать зубы. Со мной не раз случались таинственные провалы в географии – когда я плутала в ночи, не в силах выйти, например, к той же огромной пляс de l'Horloge. Кто испытал это в Венеции и даже в Риме в районе Трастевере, у пьяцца Д'Испанья и виа Марготта, меня поймут. Есть и названия улиц, и крошечная карта в руках, кажется, что каждую химеру уже знаешь в лицо, а улицы начинаются и пропадают.
Но, похоже, в этот раз, Авиньонский ларец приоткрыл мне свою крышку. В полвторого ночи, возвращаюсь из Папского дворца, я легко и без всякой карты лечу, скольжу, по светлым, отлично освещенным улицам, играюсь в переулки, сокращаю путь, прячусь в подворотни, останавливаюсь на крошечных площадях-перекрестках и безупречно выруливаю прямо к своей прекрасной дубовой двери.
Стоящий под фонарем мужчина кричит мне что-то вроде: «Мадам, лицо попроще!» – но мне вовсе не до него. Я только что отсидела, стуча зубами под мистралем, три с половиной часа, и увидела, как Саймон Макберни расправился с «Мастером и Маргаритой».
Еще только забегая в пространство площади Папского дворца, ныряя в бесконечные переходы железной конструкции трибун – на главной площадке собирается, кажется, тысяч пять зрителей, – и поднимаясь с грохотом по маленьким подтрибунным лестницам, поймала себя на мысли, что все это напоминает выход гладиаторов на арену. Правда, я совсем не в роли тигра и не в роли гладиатора, я кровожадный зритель, пришедший посмотреть, что оставит Михаил Афанасьевич Булгаков от Саймона Макберни и его труппы.
Если коротко, то Булгаков дал Макберни прикурить. Макберни – опытный медиум, знающий толк и в больших романах – как физически ощущается нехватка правильного слова, большого текста, актуального, полноценного, увлекательного сюжета на фестивале (да что там, на фестивале, ожидание большого Мастера, большого романа – этим переполнены не только русские читатели и зрители, но и французские, и английские) – и в серьезных работах, и как многолетний западный практикующий хирург, начисто лишенный неврически-мистических припадков и наших страхов перед романом и нечистой силой. Здесь все на своем месте, все к месту. Здесь каждый участник – персонаж, у каждого персонажа – свой стул, одна кровать, один стол, одна телефоннная будка. Все. Все остальное – разговоры. Говорят ну очень много. Ну очень быстро, ну без конца. Действие мечется по Москве.
На стене Дворца – огромная проекция, такая iphone-карта Москвы 1939 года. Мы скачем от Патриарших, в дом Грибоедова (как перевести эту русскую фамилию? Макберни переводит так: человечек, у которого страсть к поеданию грибов) в Массолит, оттуда в психушку и в Иудею. На сцену с кувшином выходит Аннушка и падает. Воланд, в подтверждение легенды о том, что он немецкий профессор, весь спектакль говорит с гавкающим немецким акцентом. Наезжает на Берлиоза телефонная будка, к которой хвостом прицепилась процессия на стульях. И разрубают ножом арбуз – вот и покатилась берлиозовская отрубленная голова.
Иудея решается так: каждый рельеф, арка, готическая улитка, окно Дворца подвечиваются синим светом – это южное небо, золотые пески. И там Понтий Пилат носит хромовые сапоги, галифе, то ли пиджак, то ли френч, то ли косоворотку, а перед его появлением на стену проецируется портрет Сталина. Толпа, требует «Распни!» – кинохроника митингов 39 года. И эти безумные слова о том, что Бога нет, и только сумасшедший может верить в Иисуса Христа, – звучат буднично и по-деловому. Они – норма той жизни, которую портретирует Булгаков. И норма современного искусства, и современного театра, который с кожей, с болью, сдирает с себя все возможные шаблоны, установки, стереотипы, убеждения, чтобы найти что-то новое, живое, настоящее.
Спектакль на главной фестивальной площадке, что редкий случай, – не премьера. Премьера была в Англии в ноябре. Отборщики фестиваля немедленно пригласили спектакль стать открытием фестиваля. Лихо закрученный сюжет, многопластовость, оригинальность, русскость.
Глядя на то, как идеально работающая труппа глыбами-кусками дробит и выдает накрученный русский текст, я вспомнила прошлогоднюю русскую пьесу на фестивале – «Самоубийцу» Николая Эрдамана. Там тоже очень много говорили, непрырвно шутили – написано ведь, что произведение остросатирическое, и без конца суетились. Буза, беготня и суета – так видят европейцы картину современной русской жизни. И стулья, будто взятые из театра абсурда, у Мрожека, подчеркивают общий неадвекват.
Инфантильный русский мужчина – Мастер; горячечная, совершенно безбашенная русская женщина – Маргарита, что несется с места в карьер, не разбирая дороги. Легко предугадываемый печальный финал больших русских страстей.
Завывает ветер, белые мухи проецируются на стены каре Папского дворца. Холодно и неуютно в Москве Маргарите, мается Мастер в психушке, мерзнут и смотрят на часы зрители.
Бурлескная сцена в варьете. Превращения массолитовских теток в опереточных див, изчезновение платьев, – чудеса совершаются на наших глазах. И это тот, классический, уважительный к слову, к тексту, к автору, театр.
И над всем, гигантской проекцией – художника в студию, срочно вручить ему «Золотую Маску»! – огромная луна. То синевато-зловещего цвета, то вполне себе натуральная, с кратерами-морями-горами, то с отражением Маргариты.
Но всего так много, так избыточно непонятно, так словесно многообразно. Героев не жаль ни капельки, Бегемот нисколько не обаятелен, Коровьев и Азазелло – не смешны. «Все говорят и говорят, а там глядишь и снег пойдет», – вспоминала я, ерзая на стуле, совсем другого русского автора.
В чем дело? Мы не прощаем иностранцам фамильярничания с нашими текстами, незнания, непонимания действительности коммунальных кошмаров, уничтожения понятия прав человека и человеческого достоинства («хорошие люди – москвичи, но квартирый вопрос их испортил»). Макберни подготовился на профессорском уровне... И даже форму для спектакля выбрал такую, застывшую, многословную, русскому зрителю привычную... Но почему же сконструированный по его дотошным чертежам прибор не летит? – размышляла я, всерьез раздумывая, не надеть ли мне сумку на голову на манер большого капюшона – более рациональные и подготовленные зрители вокруг меня не только уже надели свитера и куртки, но и обмотали головы платками.
Распятие Иешуа, рыдания Иуды и его 30 серебрянников, бал Воланда, и Маргарита, пьющая кровь, смерть Мастера в психушке, «рукописи не горят», – Михаил Афанасьевич все городил, и городил, а уставший разгребать Саймон Макберни на наших глазах стал терять темп.
Но английский профессионал, похоже, понял, что так просто роман ему не побороть, и огородами ушел в лирические отступления. Вспомнил Гете, его инфернальные исследования, вкратце изложил биографию Булгакова и нелегкую судьбу его романа, сравнил, естественно, одного с другим. И перешел к полету Мастера и Маргариты над Москвой.
Они легли на пол. Ветер принес буквы из книги Мастера. Буквы сложились в коня. И на этом кое в голубой дымке понеслись Мастер и Маргарита – видеокамера транслировала с увеличением их маленькие силуэты на полу на стену, накладывая на карту Москвы. И в час ночи, на ледяном ветру, над Москвой летели огромные силуэты. Свободные, очень нерациональные, – но такие прекрасные. Чистый Шагал. Тут Михаил Афанасьевич, я думаю, на том свете закурил и прищурился.
Потом был финал. Хоботов, разве это финал? О чем он был, я уже сообразить не смогла. Я вскочила и понеслась... Вниз, по лестницам, пока все пять тысяч человек стучали ногами и орали «браво». А я бежала-бежала-бежала по ночному городу. Жалко, без метлы.
Фото – Christophe Raynaud de lage