Исчез Канн – блистательная витрина откутюрных бутиков и изысканная колода ресторанных карт.
Скрылась с глаз уникальная набережная-город – волшебная Круазетт, романтическая синусоида роскоши и страсти, похожая на причудливую линию редкой судьбы.
Смыт Канн волной, словно песочный замок. Укатилась обратно в море отшлифованная восхищенными взглядами пяти поколений шаловливая жемчужина Лазурного Берега.
Фокус прост, всего дел-то – провести вместо каннской кинофеерии вокруг «Пальмовой ветви» серьезный саммит самых-самых великих. Этих членов глобального Клуба мудрецов едва два десятка набралось вместо сотен ежегодных кинодив и кинобоев. И «тема очень интересная», как говаривал великий сатирик. «Что-то там в носу…» Точнее, на носу приболевшей мировой экономики.
И собрались великие, и мигом сдули Канн, словно проткнули Пятачку его праздничный воздушный шар.
…Вышел я утром на Круазетт вдоль щетины железных заграждений, помахивая желтым беджем с цифровым своим фотопортретом как индульгенцией, мимо стройных кордонов национальной и муниципальной полиции, жандармерии и отважных взрывотехников с учеными собаками. И что же я на этой воспетой набережной увидел? Одного жирного голубя и два десятка полутораметровых конфет, обернутых в металлические и пластиковые фантики цветов национальных флагов участниц.
Всё! Ни одного человека! Разве что бригада аквалангистов, плещущихся с миноискателями у самого берега. Местные жители с сиротливыми бирочками на груди (какие очереди пришлось отстоять с непривычки!) остались где-то далеко на третьей линии, среди полузакрытых брассери и жалких протестных табличек «Откроемся после того, как ОНИ уедут».
Кинозвезды повесились бы от безысходности. «Двадцатке» до этого дела не было. Даже фотографировались они на память без комплексов, не на свежем воздухе на фоне каннских красот, а под крышей – сама природа взбунтовалась и закатила по занавес шекспировскую бурю, редкую для солнечного города.
Дворец фестивалей, лишенный фестивальной мишуры, билбордов, афиш, вскриков критиков, бликов фотомыльниц, двукратных притворных лобызаний действующих лиц и исполнителей, ханжески одевшийся в приглушенные пастельные тона и разрисованный строгими указателями, превратился в банальный Дом советской культуры.
Задрапированную лестницу фестивалей, чьи ступени готовы целовать поклонники кино после каждой премьеры, лишили легендарного ковра и загородили безликими мотоциклами спецкортежей.
Фантастический по энергетике зал «Луи Люмьер», где под обмороки участников и зрителей объявляют победителей фестивалей, превратился в скучное помещение для пресс-конференций. И ведущая партия была отдана не Джорджу Клуни или Монике Беллуччи, а Николя Саркози, которому масштабы, акустика и объемы зала выглядели очень сильно на вырост.
Единственным лидером, подыгравшим ситуации и тут же извлекшим из нее всю возможную выгоду, стал Барак Обама. На совместном с Саркози подходе к прессе он явно пытался не поддаться искушению, но все-таки не удержался и ляпнул: «Мы впервые встретились после рождения маленькой Джулии Саркози. Я поздравляю Николя и Карлу [Бруни] и надеюсь, что их дочь внешне будет похожа на свою мать [топ-модель и певицу], а не на отца [президента Франции]. И это будет хорошо».
Не знаю, слышал ли Обама апокриф про Эйнштейна, который на нескромное предложение посторонней ветреной дамы завести совместное дитя («Вы представляете, каким оно будет, унаследовав мою красоту и Ваш ум?») по-кавээновски отреагировал: «А Вы представляете, что будет, если наоборот?» Но фурор Обаму настиг. Журналисты оценили этот подвиг на дипломатической ниве. Жалкая реакция хозяина саммита («Барак четыре года мне говорил, как это фантастически хорошо – иметь дочь, и мне пришлось последовать примеру») выглядела плохим голливудским ремейком на французскую комедию. Парадоксальным образом Обама в этот момент был похож на Пьера Ришара, а Саркози явился неудачным подражателем Дастина Хоффмана в роли Тутси.
Словом, Канн, наверно, взял свои несколько миллионов прибыли за организацию саммита, как и хотел хитрый лис – мэр Бернар Брошар, считающийся гуру французской политической и коммерческой рекламы. Город миллионы взял, но потерял свое лицо.
Хотя, конечно, он (Канн) его (лицо) найдет. И даже еще более украсит на вырученные деньги. Жаль только, это снова поднимет цены в гостиницах и сфере обслуживания… Правда, не повысит шансы Сочи, надо признать.
Пишу эти строки, а сам мысленно полемизирую наперед с уважаемым редактором колонки. Будет он исправлять «Канн» на «Канны», добавляя к международному бренду чуждый латинским языкам вульгарный звук, который и в русском-то языке даже не имеет прописного варианта, а лишь обозначает множественное число?
Или все же пощадит нервы человека, семь лет отнюдь не бездельничавшего на журналистской ниве во Франции и обреченного вздрагивать – ну прямо железом по стеклу! – когда слышит с ТВ-экранов, как залетный мальчишка бодро трындит в камеру: «Канны… здесь, в Каннах… рядом с Каннами»?
Чтобы у редактора не было шансов на корректуру, посвятим небольшой экзерсис причудам русского языка.
«Ну, показывайте, где тут Ганнибал наказал римлян?» – просвещенный коллега с микрофоном никак не хотел уяснить разницу между знаменитыми Каннами в Южной Италии, где в III веке до н. э., в период Пунических войн, так отличились карфагеняне, и мирным французским фестивальным Канном, впрочем с вполне тоже древней себе историей.
«Канн – это не Канны, мы не однофамильцы и не тезки. И вообще, откуда вы, русские, взяли, что в названии нашего города есть множественное число? – искренне недоумевает студент-филолог Жан-Пьер. – Слово «Канн» происходит от древнего лигурского языка – «Каноа», что означает «высота» (сюда вплотную подходит впечатляющий горный массив), по-провансальски название звучало затем как «Канас» или вообще «Кано».
Буква «s» в конце современного слова Cannes – отнюдь не показатель множественного числа, а просто отражение исторической трансформации названия, которое от лигурского языка перешло в окситанский (провансальский), а затем во французский». И ни о каком «тростнике» или «камыше» (фр. Canne) в этом смысле, конечно, речи быть не может, это просто омонимы.
Есть во французской Бретани аналогичный случай – город Rennes. Так никто же не называет его по-русски Ренны – только Ренн. Наверно, предположим с грустью, Ренн – это такой неуловимый Джо, про него никто ничего не знает, поэтому еще не перекрестили.
Теперь уже трудно выяснить, кто первый вульгарно переименовал чтимый российской знатью Канн, куда в XIX веке ездила отдыхать отечественная аристократия во главе с членами императорской фамилии, в множественные Канны. У Брокгауза и Ефрона есть одно-единственное четкое написание – Канн. Оно же было основным и в «Большой советской энциклопедии». Знать хорошо учила историю и понимала, что никакой амальгамы с успехом плебеев-карфагенян допускать нельзя.
А с 90-х годов прошлого века город стали называть как попало. Есть даже вариант «Кан», который делает из южнофранцузского курорта крупный нормандский город.
Может быть, сказалась невежественная любовь к истории, где фигурирует та самая битва при Каннах? Если бы. Тот мой коллега с микрофоном – он ведь почти «сливка» нашей интеллигенции начала XXI века. Про Пунические войны слышал, однако.
Скорее всего, виноваты наша всегдашняя российская небрежность и неоправданное высокомерие. Ну перекрестили же мы легко Гагру в Гагры, хотя на всех географических картах этот город в Абхазии фигурирует только как Гагра... Что, мы туда стали реже ездить, что ли?
Впрочем, последние, на кого таят обиду жители Канна, – это россияне, отучившиеся правильно произносить название их города. Здесь очень ценят, что именно любознательные российские путешественники первыми откликнулись на сигнал англичан о том, что в маленьком рыбацком поселке Канне на Лазурном Берегу можно славно отдохнуть и полечиться.
Русская знать сюда зачастила. В 1879 году в Канн приехала императрица Мария Александровна, супруга Александра II, с сыновьями Сергеем и Павлом. В 1894 году здесь была открыта Михаило-Архангельская церковь, единственный храм Московского патриархата на Лазурном Берегу.
За российской знатью потянулись и другие заграничные туристы-аристократы. В конце позапрошлого века Мопассан по этому поводу полупритворно сокрушался: «Принцы, принцы, повсюду принцы...»
Понадобилось столетие, чтобы Канн получил признание и демократической общественности. Это, конечно, заслуга Каннского кинофестиваля. Поглазеть на звезд кино в Канн стали съезжаться тысячи и тысячи людей. И город превратился в столицу фестивалей – киношных, рекламных, коммерческих.
Но блеск бутиков и дорогих отелей со временем сделал Канн заложником собственной популярности, все меньше шансов оставляя тем, кто не обладает тугим кошельком.
И конфетки, обернутые скульптором Лоранс Дженкилл, вряд ли подсластят пилюлю.
Читатель может удивиться: чего это автор так рьяно защищает хоть и фешенебельный, но незаметный для цивилизации Канн (всего-то 70 тыс. жителей), а не сокрушается, например, по куда более заслуженному перед мировой историей городу Пари? А и правда, какой такой Париж? Откуда там это жуткое жужжащее «ж»? Или шуршаще-шипящее «ш», если в именительном или винительном падежах?
Честно, мне за Канн не обидно. Самим каннцам в массе своей по барабану, как мы их город будем звать, хоть, как говорится, горшком, лишь бы деньги тратили. Мне обидно за русский язык. В случае с Парижем – он, слава богу, тогда через жесткие германские княжества прорвался в Европу, во Францию, и стал бодро наверстывать историческое и географическое отставание, осваивать вперемешку все подряд, ассимилируя королей Анри в Генрихов, Луи – в Людовиков, Пари – в Париж. Звучание «Париж» возникло на этапе бурного прорыва русского языка, это ценить надо. Мы пока ценим, хотя нет-нет, а и прорвется полушутя: «В этих Парижах». Вроде как «в Сочах». В каждой шутке...
«Канн» возник, как и «Париж», в результате нового прорыва русского языка в Европу, на ином уже историческом витке, тремя столетиями позднее.
«Канны» XXI века – явный признак языковой деградации. Обидно, Зин.
Даже если этот процесс объективен, безжалостен и неостановим, как горная лавина и «кофе» среднего рода, я – против.
Неужели не убедил?