…Мы, журналисты, конечно, – самые счастливые люди во Франции. Можно сказать, единственное привилегированное сословие. Потому что, кроме нас никто не может обойти двухчасовую очередь перед входом в Музей д’Орсэ. Мы – вне зависимости от гражданства – имеем право на бесплатное и приоритетное посещение лучших государственных и многих провинциальных и частных музеев.
Когда у тебя в парижской командировке немногим больше трех часов свободного времени, грех не воспользоваться такой привилегией прямого доступа. И хотя 20-градусное солнце соблазнительно тянуло измученного затяжными снеговыми зарядами москвича на парижские бульвары, где уже начали оживать каштаны, я твердо повернул в сторону набережной Анатоля Франса.
Меня ждут «Эдгар Дега и Обнаженная натура». По-французски это звучит не так пафосно: «Дега и Ню» (Degas Et Le Nu/). Выставка, которая до середины лета будет манить всех, кто так и не раскрыл – и никогда, надо надеяться, не раскроет – великой тайны великой культурной революции, постигшей человечество с середины прошлого века до Первой мировой войны.
Хорошо знакомый мне по прошлой корреспондентской жизни «Вход С» со стороны махонькой улочки Лилль, параллельной набережной. Глоток кофе, не присаживаясь, прямо у стойки угловой кафешки (не потому, что дешевле, а потому что -– часть ритуала), и – бодро к боковой проходной.
А в 30 метрах к главному входу, вытянувшись в строгую змеевидную цепочку, обнесенную металлическими заграждениями, покорно стоят не только падкие на все заграничные туристы, но и видавшие виды французские пенсионеры, шебутные школьники с озабоченными учителями, влюбленные студенты, прогуливающие университетские лекции, а также прочие потенциальные избиратели, за которыми хищно охотятся Саркози и Олланд. Никто не шумит, не финтит, не лезет без очереди. Надо отдать должное здешней полиции – она умеет ненавязчиво договориться о соблюдении дисциплины.
Впрочем, еще только 10 утра, Музей едва открылся, все успеют.
Сочувствуя очереди, с виноватым видом прохожу охранников у двух постов. Они легко верят на слово, что я журналист. После обязательной рамки металлоискателя наконец нахожу того, кто желает заглянуть в мое отечественное журналистское удостоверение (в бытность тассовским собкором пользовался здешней аккредитационной карточкой МИД). Кириллица, конечно, смущает сухонького билетера, но он, поколебавшись чуть-чуть, машет рукой дальше: мол, идите. И добавляет на словах: «Там Вы все же как-нибудь докажите, что Вы журналист».
Экономлю 12 евро и иду к контролерам перед входом в главный зал. У них после секундной паники – спасительная идея: «Вон та наша коллега немного знает русский». Протягиваю девушке-полиглоту свою ксиву, она шевелит губами, в глазах – страдание. Но имидж знатока русского не должен быть позорно подорван перед коллегами, поэтому она находит в себе силы улыбнуться и – пропускает.
Я выхожу к Дега.
… Никто толком не знает, что там у него было с женщинами. Гениальный рисовальщик, перекинувший мостик от классики Энгра и Делакруа к экспрессионизму и авангарду ХХ века, избежав при этом ловушки безответственного по своей социальной сути импрессионизма, никогда не был женат, ничего неизвестно о его любовницах. Но такой мучительной преданности женщине, женскому образу, такого сострадательного стремления к его разгадке на протяжении всего творческого полувека, отмеренного Дега, не было, пожалуй, ни у кого из современников.
Да, Мане с его «Олимпией» и «Завтраком на траве» удался эпатаж публики. Таитянки Гогена трогали безобразной экзотикой. Скульптуры Родена – подавляли тяжелой неприкрытой сексуальностью. Курбе в своей легендарной картине «Начало мира», изобразив крупным планом самую сокровенную деталь женского тела, поднялся до поразительных высот натурализма, но сам же этого и застеснялся. И картина долго томилась в темницах частных коллекций, прежде чем угнездилась полтора десятка лет назад в огромном зале Музея д’Орсэ аккурат рядом с нынешней выставкой Дега.
А сам Дега в сотнях набросков, эскизов, картин шел от ничем не примечательной белошвейки к еще более заурядной прачке, от нее – к гладильщице, далее – к горничной, и везде – сострадал. Даже в борделях он продолжал работать, заставляя и продажных женщин заниматься не свойственным им изнурительным трудом модели в позах, которые ничего общего не имели с высокой эротикой и слащавым гламуром.
Внизу его социального ряда – проститутки. Не салонные куртизанки, а именно шлюхи. Вверху – балерины. Но не эффектные и прославленные волочковы, а некрасивые, изможденные каторжным трудом, почти прачки.
Завсегдатаем борделей был и Тулуз-Лотрек, но того больше привлекали женщины, выносящие свою судьбу на всеобщее обозрение. Дега всегда оставляет женщину один на один с самой собой. Со своей бедой. Со своей бездной. И – болезненно подглядывает за ней через замочную скважину, как сам же и признавался.
В отличие от импрессионистов Дега не любил пленэр. Он не звал женщин на природу. Он рисовал их при убогом внутреннем освещении в той заурядной обстановке, где они трудно существовали. И – искал линии образов, словно разгадывал линии судеб.
Десятилетиями Дега возвращался к одним и тем же женским позам – большей частью усталым и уродливым, создавал десятки этюдов, которые потом тщательно перерисовывал и перерабатывал в километры своих полотен. Воспитанный классической рисовальной школой, он скорректировал ее под влиянием времени, но – не отказался от ее законов, в основе которых – труд.
«Раньше эти сюжеты назвали бы «Сюзанна в купальне», а теперь я пишу женщин с лоханкой», – горько шутил он. И – продолжал писать, словно надеясь, что найдет, наконец, универсальный спасительный алгоритм женской линии.
Закономерно, что в начале ХХ века он пришел – уже в возрасте за 60 – к фотографии, чего не сделал бы завзятый импрессионист. Зафиксировать ускользающее мгновение, чувственный физиологический изгиб или неловкое, но все равно женственное движение – это желание заполняет картины Дега. Отсюда их почти первородная кинематографичность, хотя под рукой у Дега была не операторская камера, а всего лишь, образно говоря, все та же замочная скважина.
И что же он обнаружил через нее? А вот что: женщина остается женственной даже, когда оказывается, на сторонний взгляд, вдруг вроде бы некрасивой, неловкой, униженной. Почему? Тут ответа Дега не дает. И быть его не может. И вместе с Дега мы, мужчины, также мучительно робеем перед этой загадкой.
Более сотни работ, собранных совместно Музеем д’Орсэ и Бостонским художественным музеем (кстати, будете в Бостоне – не пройдите мимо!) из собственных запасников и из частных коллекций, не приблизят нас к разгадке женщины, но помогут почувствовать трепет художника и человека перед этой загадкой.
Выставка выстроена незамысловато хронологически – от десятилетия к десятилетию. Картины, эскизы, скульптуры, рисунки, пастель. Художник трудится. Потеет. Борется со временем. Стареет. Один. Завоевывает славу. Его знаменитое полотно «Танцевальный класс» продано в 1912 году за почти полмиллиона франков – рекорд! Но счастлив ли он? Слава, ведь, – неважная замена личному счастью…
Но мы счастливы от того, что когда-то был такой прославленный человек – Дега.