(Первую часть интервью можно прочитать ЗДЕСЬ)
– Проявление антииммигрантских настроений, которые обычно возникают во время экономического кризиса, лично вы наблюдаете в Бельгии?
– Будем говорить прямо, мы не так бросаемся в глаза, как выходцы из Северной Африки, Турции, Афганистана, Латинской Америки... Да и нас пока еще не так много. Например, я поражаюсь количеству поляков в Антверпене. Когда эти поляки в трамвае перекрикивались друг с другом, я видел абсолютно благожелательные улыбки у всех пассажиров... Эти иностранцы не вызывали ни малейшего отторжения. Местные не понимали язык, но они видели, что это «свои» люди, европейцы.
С проявлениями враждебности в отношении именно русскоязычных сам я никогда не сталкивался. Если не считать того, что зачастую настороженное отношение к России и всему бывшему СССР сказывается и на отношении ко всем нашим. Это правда. Помню времена, когда приезжих из бывшего СССР было еще очень мало (в начале 90-х годов), и на моих лекциях для бельгийской публики со мной делились наболевшим: «Вы себе представляете, какие-то русские купили на нашей улице дом!!!». Я даже не сразу мог понять, в чем же тут проблема. Но это означало: откуда, мол, у русских деньги, чтобы купить здесь дом? Мне кажется, что с подобным отношением еще можно иногда встретиться. Все же десятилетия «холодной войны» с ее взаимным отчуждением и недоверием не прошли даром.
Бельгийцы, особенно старшего поколения, реагируют на такие понятия, как «Россия», «Кавказ», «Москва», «Волга». Люди, очевидно, считали бы нормальным, если бы русскоязычные принадлежали к самым нуждающимся, к тем несчастным, которых нужно постоянно опекать и жалеть. Но есть же вполне успешные. Вот по отношению к ним существует некоторая, может, даже не высказываемая, настороженность. В этом смысле нам сегодня нисколько не тяжелее, чем в свое время уехавшей русской аристократии в Бельгии 20-х годов. Кстати, их фамилии, как и наши, тоже были трудновыговариваемые. А в остальном... что ж, наш белый цвет кожи является довольно важным критерием для комфортного существования в этом обществе.
– Говорят, что бельгийская полиция с трудом справляется с преступностью в русскоязычной среде. По вашему мнению, этот факт сказывается на отношении к нам или же бельгийцы воспринимают это как отдельные явления, присущие выходцам из любой страны мира?
– У меня нет точных данных, и мне трудно высказываться о том, насколько наши соотечественники присутствуют в уголовной статистике. По моему мнению, в широком общественном сознании в Бельгии русскоязычные далеко не лидируют среди проблемных общин. Кажется, выходцы из некоторых других стран представляются коренному населению намного более опасными. Не думаю, что именно нас обязательно ассоциируют с каким-нибудь криминалом.
– На пятидесятитысячную общину есть два русских театра, недавно открылось русское радио, о печатных СМИ или о нашем представительстве в политике не приходится и говорить. Это связано с отсутствием общих проблем и тем для разговора или с желанием многих интегрироваться в новом обществе?
– В целом, действительно может показаться, что это не много. Что как раз подтверждает сказанное ранее – мы не община. Мы – несколько разнородных групп, которые иногда пересекаются, иногда нет. Это, в общем-то и понятно. После стольких десятилетий принудительного коллективизма люди, попадая за границу, первым делом стремятся наладить свою собственную жизнь. Конечно, одни более держатся за свой круг, другие менее.
Меня скорее поражает не то, как много, а то, как мало между русскоязычными в том же Антверпене взаимных связей. Почти на каждом «русском» мероприятии я встречаю людей, которых до этого никогда не видел. Это значит, что существует огромный резерв людей, которые не входят в актив, которые время от времени появляются, потом исчезают. Да и трудно это – приехать из далекой фламандской деревушки в Брюссель, Антверпен или Лёвен. В области интеграции мы психологически еще не находимся в той стадии, когда нам хотелось бы иметь своих представителей в местной политике. Очень мало об этом слышу.
Кроме того, учитывая историю стран, из которых мы приехали, нетрудно понять, что к политике, к какой-то организованной деятельности наши люди пока не стремятся. Они уходят в частную жизнь. Для многих впервые появилась возможность иметь интересную, богатую, спокойную, частную жизнь. Интерес к политике, он, как известно, и на родине у многих угас. Более того, у меня впечатление, что люди, которые вначале очень активны в общественных организациях, потом отходят, приходят другие. Это нормально. Но заниматься профессиональной политикой, иметь своих представителей – это в ближайшие годы вряд ли станет актуальным.
Не забудьте: время работает против нашей идентичности. Молодежь нацелена на интеграцию. Как историк я знаю, что так было всегда. В этом отношении наши заботы нисколько не отличаются от забот белой эмиграции. Уже в 1922-1923 годах они били в набат: «Наши дети перестают говорить по-русски, не знают Россию, не хотят ее знать». Были бы Россия или Украина более престижными странами, ездили бы туда европейцы в отпуска, складывались бы экономические отношения таким образом, чтобы в них были вовлечены широкие слои, а не единицы, связанные с нефтью, газом и алмазами, – может быть, отношение к нашим странам и со стороны бельгийцев, и со стороны иммигрантской молодежи развивалось бы по-другому. Так что я вполне могу понять молодежь, которая не в состоянии объять необъятное и сама собой скользит в сторону максимальной ассимиляции.
