Когда у моей сестры Оли и ее мужа Эрве родилась дочка, на них посыпался поток поздравлений, подарков (что ожидалось, честно говоря), а также поучений (что было совершенно неожиданным).
Оля всегда считала, что в западной бытовой культуре принято держать дистанцию. Поэтому, когда к ней стала регулярно являться подруга мужа и на правах близкой знакомой и опытной матери (ее детям в тот момент было четыре года и полтора) давать указания, сестра почувствовала себя смущенной, удивленной и обескураженной.
Разговор строился по принципу:
– Малышка плачет? Се па бьен! Это нехорошо. Плохо спит ночью? Нехорошо! Пугается посторонних? Нехорошо! Вот послушай: мои дети вели себя идеально! Мои дети пили молоко по часам, писали по часам, какали по часам и никогда-никогда не орали!
По выходным, когда они наносили визиты всей семьей, вчетвером, к бахвальству жены добавлялся голос мужа:
– Родители и дети – партнеры. Дети не должны мешать родителям наслаждаться жизнью.
О каком-таком партнерстве между грудным младенцем и взрослым человеком толковал этот человек, моя сестра никак не могла взять в толк. Но эта семейная пара так гордилась своими семейными отношениями, что, кажется, была готова кричать об этом на каждом углу. Безусловно, просто помолчать и не лезть к другим было выше их сил. Оказалось, что тема родителей и детей – идея-фикс современного общества.
Как известно, никакая другая европейская нация не сделала для детей столько, сколько французы за несколько последних столетий. Например, именно философ Руссо первым в европейской истории признал ребенка человеком. До этого момента, то есть до XVIII века, ребенок, будь то младенец из бедной крестьянской семьи или королевский сын, полноценным человеком не считался! В зависимости от церковных настроений, в детях видели либо агентов темных сил (как следствие порочного зачатия), либо ангельские души. О том, что ребенок – человек, а не бес и не ангел, впервые написал Руссо в своей работе «Эмиль, или О воспитании».
После Второй мировой войны властительницей дум стала философ Франсуаза Дольто, которая утверждала, что ребенок, во-первых, безусловно, человек, а во-вторых, человек, отличный от взрослого. «Дети находятся у истоков знания. Они метафизики. Именно они задают настоящие вопросы. Как исследователи. Они ищут ответы». Согласно исследованиям психоаналитика, педагога и педиатра Дольто, выходило, что ребенок от рождения наделен множеством качеств, включая паранормальные, телепатию в том числе. Он смел и креативен в своем исследовании мира. Но из-за существующей системы воспитания родители, общественные учреждения, школа, социум уничтожают детскую природную индивидуальность, превращая гения в безвольного раба. «Исследуем общий знаменатель детства, – призывала Франсуаза Дольто в своей работе «На стороне ребенка». – Ни с тем, кто хорошо питается, ни с тем, кто живет в трудных квартирных условиях, ни со школьником, ни с маленьким победителем, ни с маленьким рабом не обращаются как с личностью. Судьба, уготованная детям, зависит от позиции взрослых. Борьба за дело детей не принесет серьезных плодов, пока всему обществу не будет поставлен диагноз, который заключается в том, что оно с самого рождения ребенка бессознательно отказывается видеть в нем личность, по отношению к которой каждый должен вести себя так, как хотел бы, чтобы другие вели себя с ним самим».
Гуманистические идеи Дольто привели к тому, что ее последователи и интерпретаторы принялись культивировать доминантное поведение детей в семьях. Была выдвинута концепция «ребенок-король», провозглашен культ детства – все это отлично легло на романскую чадолюбивую культурную основу. Считается, что именно «дети Дольто» стали зачинщиками революции 1968 года, брали Одеон и буянили в Сорбонне.
Поскольку Дольто считала, что в современных школах причинноследственные связи вывернуты наизнанку, – главными должны быть все же ученики, а не учителя, – школьные нормы и правила тоже подверглись реформированию. Правда, в проведенных реформах мало что осталось от идей Дольто. Зато, как уверяет Вера Гарел из Меза, педагог по специальности, «нашим учителям во французских государственных школах делать нечего». Дети не встают, когда учитель входит в класс, не спрашивают разрешения, чтобы выйти в туалет посреди урока, не выходят к доске, предпочитая отвечать, сидя за партой, – в общем, ведут себя совсем не как ученики в нашем российском понимании. Контролировать класс в такой ситуации, по словам Веры, практически невозможно. По ее мнению, учитель, имевший опыт в России, уже не сможет преподавать во Франции. Кстати, как заметила Вера, наблюдая за одноклассниками своих сыновей, ситуацию с детьми плохо контролируют не только учителя, но и многие родители.
Возможно, в пику концепции «ребенок-король» и возникла прямо противоположная точка зрения на родительско-детские отношения, как на партнерские. На практике это выглядит как возврат к традиционной методике «держать в ежовых рукавицах».
Это выглядит, например, так.
Семейная пара с двумя детьми приглашает к себе на ужин. В шесть часов, когда начинают собираться гости, дети бегают по гостиной, вежливо приветствуя приходящих. «Бон суар», три раза чмок-чмок–чмок. Левая-правая-левая щека. Родители подают аперитив. Старшей девочке, пятилетней Элизе, позволяют съесть немного чипсов. Потом выдают мороженое и отправляют спать.
Трехлетнему Эстебану не достается ни чипсов, ни мороженого. Мал еще. Мама вручает сыну бутылочку детского молока, подогретого в микроволновке. После ужина дети должны сами почистить зубы, надеть пижамы, включить в своих спальнях DVD с мультфильмами, посмотреть мультфильмы, вынуть диски, выключить проигрыватели, погасить свет и заснуть. Самостоятельно! И из детских комнат – ни писка, ни жалобной просьбы: «Мамочка! Мне страшно!»
Та же семья приезжает зимой на ужин в гости. Впереди по дорожке к дому идет мама с детьми. Мальчик и девочка наряжены и причесаны (хотя известно, что их и сегодня за стол со взрослыми не посадят). Шествие замыкает папа, груженный двумя раскладными кроватями и сумками. В сумках – детские пижамы, горшок для малыша и молоко, которое они выпьют с печеньем вместо ужина. Взрослый же ужин затянется далеко за полночь: родители будут много говорить, непристойно шутить, подкалывая друг друга. А дети в это время будут спать в хозяйской спальне в своих раскладных кроватках. Жалобы на шум за стеной, непривычное место, дискомфорт и голод (ужин из стакана молока и пары печеньев сытным не назовешь) не принимаются.
Среди ночи, часа в два, детей разбудят. Отец сложит кроватки, мама соберет вещи. Из постельного белья у малышей только подушки и спальные мешки). Так проще: засунул ребенка в спальный мешок – он и укрыт, и согрет. А еще безопаснее: почему-то французы боятся детского удушья под одеялом. Из-за этого страха подушка появляется в детских кроватках с трех лет, не раньше. Зато родители могут не бегать в спальню из-за каждого вздоха своего отпрыска. Да и отпрыск не рискует понапрасну: сопит себе, помалкивает.
Прямо в пижамах детей поведут к машине. На отце и матери – куртки-пуховики, ботинки на меху, взрослые раскраснелись от вина и своих пикантных шуток. У сына, который пытается вздремнуть на отцовском плече, голые пятки. Девочка шлепает по дороге в сапогах на босу ногу. Малышей посадят в детские кресла, пристегнут и повезут домой. Дома дети сами выйдут из машины и разойдутся по комнатам, каждый – в свою холодную постель. Отопление в спальнях заработает только тогда, когда семья окажется дома (прогревать пустые комнаты – не во французской экономической традиции). И никаких криков, никакого недовольства.
Лена Мура, выпускница английской спецшколы на Арбате, уже 15 лет живет во Франции. У нее две дочери, Катя и Соня. «Здесь нет болезненной заботы о детях, – рассказывает Елен Мура. – У родителей не принято считать, сколько шапок надел ребенок, сколько картошки он съел. Французы уверены, что так сильно, так пристально, так целенаправленно ребенка любить нельзя. Они рожают трех-четырех детей и без навязчивой заботы умудряются всех вырастить. Часто меня спрашивают: «Почему в вашей семье только двое детей?» Когда я отвечаю, что детей только двое потому, что я боялась, что на других моей любви может не хватить, – ловлю на себе удивленные взгляды».
Можно еще добавить, что при обследовании социальным работником детей, оказавшихся в эпицентре родительских споров после развода, – например, случай русской актрисы Наташи Захаровой и ее дочки Маши, за чьими злоключениями много лет следил «Первый канал», – так вот, русским матерям в результате обследования французскими социальными работниками нередко ставят диагноз «патологическая материнская любовь». Под «патологией» подразумевается, вероятно, наша гиперопека.
Представьте, во Франции много детских площадок, куда мамы и папы выводят погулять своих детей. Но ни на одной площадке вы не услышите родительских криков, только детские. Побежал, ноги заплелись, споткнулся, упал, заплакал. Мама не смотрит. Если так повезло, что мама заметила, она скажет: «Вставай! Давай беги дальше!» И вправду, о чудеса, плач прекращается, ребенок сам встает, сам отряхивает испачканные в песке ручки, сам собирает раскатившиеся игрушки и бежит дальше.
Мама уверена: это личный опыт ее ребенка, его история, поэтому она не должна вмешиваться. Убеждение явно из наследия Дольто, которая утверждала, что сегодняшние дети выращиваются в неволе, как овощи в парнике, лишенные возможности выбора, не знающие жизни, не способные рисковать. «Парадокс нашей эпохи, страхующей от всякого риска: дети и молодежь становятся все более уязвимыми, потому что у них отсутствует опыт, приобретаемый изо дня в день». В общем, пусть будет риск, пусть будет собственный опыт.
На этот случай на двери каждой школы аккуратно прикреплена табличка, где сообщается, что все конфликтные ситуации ученики, их родители и семьи должны улаживать между собой за пределами школы.
Вера Гарел вспоминает, как она училась действовать в подобной ситуации. Ее сын Слава сразу же по приезду во Францию отправился в школу. Довольно быстро в школе нашлись мальчики, которые решили кидаться камнями в новенького. Вера об этом ничего не знала. Сын молчал как партизан. Рассказала соседка. Первой реакцией Веры было пойти к учительнице. «Разговор с учительницей ни к чему не привел. Ситуация оставалась прежней, – вспоминает Вера. – Тогда я попросила Жоржа, своего мужа, позвонить домой этим мальчикам и поговорить с родителями. Жорж слегка удивился, – раньше он не попадал в такие ситуации, его первая жена никогда не просила звонить кому-нибудь из родителей одноклассников его детей, считая, что дети в состоянии разобраться сами, – но просьбу выполнил. Разговор возымел действие. Камнями кидаться перестали».
«Иногда мне кажется, что французы рожают детей с запасом. Ну, парочка не дотянет до восемнадцати лет, так еще несколько останется», – шутит парижанка Варвара Багалют. Ее дочке Ноле-Таисии четыре года. Варвара утверждает, что французские взгляды на воспитание детей ей не подходят категорически: «Я вижу две модели французской педагогики: буржуазную и антибуржуазную.
Буржуазная. Например, 16-й округ Парижа. Здесь девочку воспитывают няни, с родителями с рождения до старости на «вы». Будто бы их родители – короли. Серо-синее пальто, белые кофточки, балетки – стиль задается с младенчества на всю жизнь. Потом к серо-синей гамме одежды добавятся бриллианты и жемчуг, но в принципе главное должно быть сформировано к трем годам. Максимальная сдержанность, эмоциональная холодность, предопределенность, просчитанность биографии на всю жизнь. Образование – католическая школа, потом частный университет. Затем удачное замужество с человеком того же круга. Трое-четверо детей. Квартира в правильном округе Парижа плюс загородный дом. Работа по желанию».
Точно как писала госпожа де Ментенон в 1696 году: «Вашим барышням неизмеримо нужнее научиться по-христиански вести себя в мире и мудро управлять своей семьей, чем строить из себя ученых или героинь; женщины всегда остаются полузнайками, а то немногое, что они знают, как правило, внушает им гордыню, надменность, болтливость и отвращение к надежным и основательным предметам».
Однако, наблюдать подобные наследственные нравы в действии вряд ли удастся кому-либо из русских эмигрантов. Как замечает Алла из Лиона, занимающаяся консалтингом: «Высшие этажи французского общества закрыты. Времена «Милого друга» Мопассана давно прошли».
А что же можно увидеть вероятнее всего? Ну, например, то, о чем рассказывает Варвара: «Другая педагогическая модель – антибуржуазная, например, семья моей свекрови. Красивый дом в пригороде Парижа. Пятеро детей. Жизнь, как картинка в рекламном буклете. Но нет ни няни, ни домработницы. Свекровь работает в школе. Гордится тем, что везде успевает сама. На самом деле с детьми дома не разговаривают. Ничего не спрашивают, ничего не рассказывают. Некогда. У каждого ребенка – своя комната, в комнате – гора игрушек и телевизор. Дети засыпают в два-три часа ночи – смотрят у себя телевизор. Что именно смотрят – никто не контролирует».
Варвара вспоминает, как в первый раз оставила свою дочь с французской бабушкой. Девочке в тот момент уже исполнилось три года (до трех лет и речи не могло быть о том, чтобы сидеть с таким маленьким ребенком). Когда Варвара вернулась через пару часов за Нолой, девочка гуляла на детской площадке. На дочери была куртка и колготки. Ну и разумеется, ботинки. Температура на улице около ноля. Ни шапки, ни шарфа, ни варежек, ни брюк. «Все это слишком долго натягивать!» – сказала бабушка.
На фоне такого спокойствия взрослых приятно поражает воспитанность и сдержанность французских детей. К трем годам они умеют вовремя сказать «бонжур», «пардон», «аревуар», подставить щечку для поцелуя, есть с ножом и вилкой и никогда-никогда не перебивать родителей!
Видимо, потому и сохраняется понятие «арт де вивре», когда взрослые способны испытывать наслаждение жизнью, даже став родителями. Вместе с детьми они умудряются посещать семейные обеды и рестораны высокой кухни, вкушать тягучие вина, обсуждать, удалась ли сегодня повару магриф де канар и успел ли сыр как следует созреть.
Поистине непостижимая способность! Вспоминается шутка американского юмориста Дейва Барри: «Когда я встречаю семью, где двое и больше детей, меня не интересует, как они успевают заботиться обо всех. Меня интересует, как они успели всех зачать?!» Кстати, я опробовала эту шутку на французах. Не смеются. Им непонятно, в чем тут юмор. Дети должны спать в кроватках в своих комнатах, пока родители занимаются сексом. Иначе к чему все эти семейные прелести? А если дети орут по ночам, значит, это неправильные дети, разве не так? Это уже не к юмористу, это к педиатру.
Детально изучить феномен детской послушности мы решились вместе с сестрой, после того как получили оригинальный опыт семейного агро-туризма. Точнее, мы опозорились на ферме в Провансе, в департаменте Воклюз (назван в честь источника Воклюз, где Данте встретил Беатриче), в деревне Шатанеф-де-Кадань. Тем летом я получила аккредитацию на Авиньонский театральный фестиваль и твердо намеревалась посмотреть все спектакли, что только смогу.
Билеты у меня были, а вот места в гостинице не было. Авиньон – городок маленький, весь обращенный к своему великому прошлому (там 70 лет в XIV веке жили римские папы. Не совсем добровольно, сейчас этот период именуется «папским пленением»). В городе есть одна четырехзвездочная, пара трехзвездочных гостиниц и, разумеется, шамбр-д-оты ( попросту говоря, пансионы). Цены в шамбрд-отах в период фестиваля под стать бутик-отелям мировых столиц. Бронировать нужно минимум за год вперед. В общем, тот доступный пансион, который нашла я в последнюю минуту в Интернете, находился в деревне в 15 км от Авиньона. Мы с сестрой решили сделать финт ушами: посадили в машину трех наших дочерей, нашу маму, сестра прыгнула за руль, а я примостилась на заднем сиденье. Маме мы наобещали, что она будет ходить с нами в театры в Авиньоне, а детям, что по дороге посетим крокодиловую ферму и аквапарк.
Итак, мы прибыли на ферму. Дом, сложенный из крупных булыжников, первоначально относился к XVIII веку, но неоднократно перестраивался, все больше увеличиваясь в размерах. Соседний лесок, виноградники – все вокруг принадлежало фермерам. В доме жила семья – Катрин и Франсуа – с двумя детьми. Дочери было лет двадцать, она прислуживала за столом и убиралась в доме. Сыну исполнилось одиннадцать, и он прятался от гостей. Как нам с гордостью объявила Катрин, мы оказались в уникальном культурно-агро-туристическом пространстве. Помимо того, что старый фермерский дом превращен в гостиницу – оборудовано 15 номеров, – у нас была уникальная возможность посещать биоужины и биозавтраки (по утрам фермерский конфитюр и фермерский хлеб, по вечерам фермерская утка с фермерскими овощами, фермерское вино и фермерские сыры, – все абсолютно натуральное!) и вести интернациональные беседы.
Оказалось, что хозяева – уроженцы этой деревни. Катрин унаследовала ферму от отца, но, получив дом и угодья в свое распоряжение в начале 1980-х годов, вынуждена была решать: снести его (платить налоги за огромный дом было не под силу), продать поля или что-то срочно придумать. Выход нашел ее муж Франсуа. Он убедил Катрин ничего не сносить, поля сохранить, но упор сделать не на фермерство, а на ублажение туристов. Сельскохозяйственный колорит было решено представить в качестве оригинальной декорации.
«Теперь к нам приезжает весь мир!» – закричала Катрин и захлопала в толстенькие ладошки. После чего прищурилась и приступила к встречным вопросам. Око за око, откровенность за откровенность. «Мадам – альмань! (Мадам – немка!) – заявила она, ткнув пальцем в нашу маму, которая, блаженно потупив серые глазки и сдвинув на макушку панамку из магазина «Русский лен», скромно топталась неподалеку. Мы снисходительно коварно улыбнулись.
Правда, обман почти сразу раскрылся: малышка Эмили за кричала, и Оля принялась по-русски ее успокаивать. Катрин выпучила глаза: что за диковинный язык? Русские сюда не приезжали еще ни разу!
За ужином нас ждал обещанный интернационал. Сервировке стола в Шатанеф-де-Кадань уделялось гораздо меньше внимания, чем сервировке гостей. Хозяева фермы оказались любопытными полиглотами. Они читали книги, смотрели фильмы, следили за новостями и могли беседовать обо всем на свете на английском, немецком, итальянском, испанском и голландском языках.
Прежде чем нам выдали ключи от номера – большой двухуровневой комнаты со множеством окон, двумя туалетами и душевыми кабинками, – нас подробно расспросили, какими языками, кроме французского и русского, мы владеем. В итоге детям отвели скромное место с краю, сестру Олю, как носительницу английского, немецкого, французского и русского, усадили в центр. Напротив – итальянская пара из Турина, справа – австралийка с французом, слева – наша мама. Рядом с австралийкой выпало сидеть мне. Предполагалось также, что я пойму французский разговор двух лионских банкиров с женами.
За соседним столом сидела молодая бельгийская пара с маленьким мальчиком. Семья англичан из Корнуолла, видимо, будучи сытой по горло международной анимацией, попросила в тот вечер посадить их отдельно и заказала «особенную» бутылку из местных погребов, сославшись на то, что у них семейная годовщина.
Какие беседы мы вели, что обсуждали и как хозяева вместо того, чтобы подносить следующее блюдо, присаживались к нам за стол и упражнялись в остроумии, – рассказывать не буду. Скажу лишь, что ужин, по деревенским традициям назначенный на 6 вечера, закончился в 12 ночи. Детей в номер мне пришлось буквально тащить на себе. Девочки не столько устали, сколько одурели от вавилонского смешения языков. Мама шла сама, но выглядела крайне утомленной. За всех нас «отжигала» Эмиляка.
Как известно, когда не знаешь, что сказать, говори о погоде. Ну или о детях. Этим правилом воспользовалась моя сестра, когда нашу женскую стайку торжественно представили за ужином. Мы сели. Опустили глаза, расправили салфетки, налили воду. Аперитива еще не подали. Подняли глаза. На нас в упор смотрели два стола гостей. Англичане в отдалении смотрели вполглаза.
И Оля спросила, обращаясь к бельгийцам:
– Сколько вашему малышу?
– Его зовут Этьен, ему 18 месяцев!
– О, как мило! Моей дочери Эмили тоже 18 месяцев! ( По французским правилам детский возраст считается в месяцах до 36 месяцев, то есть до трех лет. Потом ребенок перестает считаться младенцем, бебе, и становится просто ребенком, анфаном.)
Эмили, которая, вообще-то, и сейчас не имеет привычки всерьез прислушиваться к взрослым разговорам, а тогда и подавно этим не страдала, вероятно, кое-что смекнула. Смерила глазами покорного белобрысого малыша в детском стульчике, играющего со своей бутылочкой и с дуду, посмотрела на свой детский стульчик. И решила: пора выдвигаться на авансцену.
Еды все еще не было. Фермер Франсуа (как выяснилось, он был главным на кухне) произносил пафосную речь о взаимовлиянии русской и французской культур, о спасении русскими балета и о Дягилевских сезонах. Эмили осознала, что пристегнута к стулу, и стала кричать, как раненый зверь. С извинениями моя сестра отцепила дочь и взяла ее к себе на руки. Роковая ошибка!
Подали, наконец, салат. Зеленые мясистые листья, от души политые уксусом и оливковым маслом. «Тебе нельзя!» – закричала по-русски наша малышка и ловко отшвырнула глиняную тарелку в сторону. Хорошо, что у нашей мамы прекрасная реакция. Салат упал на стол. Загрохотали ножи и вилки. За 45 минут (не меньше!), отведенных на экологическое антре, то есть на пережевывание листьев, сильно смахивающих на придорожные лопухи, Эмили успела посидеть на коленях у нас у всех. Мы уповали на горячее блюдо – вдруг ее заинтересует.
А бельгийский мальчик между тем, не меняя выражения лица, продолжал возить бутылочку и дуду. Его родители пили вино, смеялись. Наша семейка краснела и потела. Мама Этьена сообщила нам, что она предпочитает кормить ребенка детским питанием из баночек и поить специальным детским молоком. «Перейти к общему столу? Рановато!» – сказала она. Кстати, позднее одна из Эмилякиных нянь рассказала нам, что до этого работала в семье, где трехлетний малыш ни разу в жизни не пробовал свежих яблок, не ел ни мяса, ни рыбы, ни курицы, – родители предпочитали просто открыть еще одну банку детских консервов.
Подали фермерских уток. Точнее, сначала нам рассказали утиную биографию, подробности приготовления и кулинарные традиции края. Предполагалось, что большое блюдо пойдет по кругу и каждый сам отрежет себе кусочек. Наша Эмили вцепилась в гигантскую утиную ногу и закричала: «Се Мими са!» («Это мое! Это Мими!») Получивногу, Эмиляка понеслась по террасе, будто маленький дикарь, размахивая добычей размером с половину ее туловища. С ноги капали жир и соус.
Гости не дрогнули. Они степенно резали утку и обсуждали, что эффектнее: «Ад» или «Рай»? ( В тот год в Авиньоне показывал свою трилогию «Чистилище – Ад – Рай» итальянский режиссер Ромео Кастелуччи).
Меж тем, наша застенчивая мама сидела как на углях и готова была провалиться со стыда. Бельгийский малыш открыл рот от удивления, уронил бутылочку и заголосил. Не тут-то было. Его мама смахнула вероятную пыль с соски рукой и засунула ребенку в рот. Скандал был пресечен на корню.
То ли дело русские дети! Эмили нарезала круги, как американский «Стингер». Моя дочь Аня шипела: «У меня болит живот! Я не буду это есть!» 11-летняя Алиса изображала из себя английскую аристократку: отстраняя тарелку, она ледяным тоном произносила: «Благодарю, мне ничего не надо». Воды не пила и хлеба не ела.
Катрин решила нас выручить. Она принесла теплого молока с шоколадом. (Специальное детское молоко, которое продают в магазинах, и так подслащено. Но даже этого бывает мало – многие добавляют в молоко корицу и тертый шоколад.) Именно это лакомство нам любезно предложила фермерша.
Пить из бутылки в присутственном месте показалось Эмили оскорбительным. Молоко перелили в плошку. По форме – то же, что и бульонная чашка, только без ручки. Из таких чашек-мисок-плошек-лоханок вся взрослая Франция пьет по утрам кофе, а детская – какао или шоколад. Малышка окунула мордочку в жидкость и принялась пускать из носа пузыри. Когда мать выудила ее из чашки, на нас смотрел усатый-полосатый котенок из стихов Маршака. Мои дочери хохотали. Наша мама хваталась за сердце. Окружающие по-прежнему делали вид, что ничего не замечают. Оля извинилась и, схватив под мышку свое орущее и извивающееся сокровище, удалилась. Конечно, это было против всяких правил. Но присутствующие и глазом не моргнули.
Видимо, опасаясь, что бешенство заразительно, бельгийская мама подхватила своего Этьена и вышла из-за стола. Через какое-то время из открытых окон раздался детский плач. «Ангелы тоже капризничают!» – усмехнулись мы с девочками. Оказалось, нет. Через пару минут бельгийская мама уже сидела за столом на террасе и уплетала шоколадный торт (каким-то чудом подали десерт). Крики из окна, безусловно, иcходили от Эмиляки, в которую словно вселился бес.
За те три дня, что мы протянули на ферме, количество гостей за столом неуклонно сокращалось. Моя сестра предполагала, что это – следствие нашего присутствия, но повлиять на поведение своей дочери никак не могла. Бельгийские родители Этьена, казалось, смотрели на нас с максимальным сочувствием, но на выручку не приходили. Умнейшая Франсуаза Дольто не встретилась на нашем пути.
Хотя, по-честному, не случилось ничего особенного. Каждый из нас может вспомнить случай из собственного детства, за который ему болезненно стыдно до сих пор. Или историю своей педагогической несостоятельности.
Я вот никогда не забуду, как моя старшая дочь орала на весь чешский городок Шпиндлеров Млин, что в горах Кркношах, под Прагой, а я бессильно топталась рядом. На крики прибежал старенький чех. «За версту слышно, как русская орет!» – сообщил он мне. Когда я спросила, как он установил национальную принадлежность ора, он ответил прямо: «Так только русские орут»… По счастью, с моей младшей дочерью такого не происходило: то ли у нее лучше характер, то ли у меня появился бесценный родительский опыт. Однако на Эмиляку мои приемы укрощения не действовали.
Нам с сестрой очень хотелось знать, почему французские дети ведут себя на людях как шелковые. Мы подсматривали в очередях во взрослых врачебных кабинетах (очереди принято ждать часами, типичная практика – записать двух пациентов на одно и то же время: если один не придет, то время не пропадет зря. А поскольку мамы везде ходят с детьми, то почти в каждой приемной оборудован детский уголок, где могут несколько часов томиться малыши). Мы наблюдали в супермаркетах и торговых центрах (весьма респектабельных – в Carrefour и Gallery Lafayette), мы во все глаза смотрели на детские карусели на городских площадях – вдруг какой-нибудь малыш не захочет уходить? Мы замирали в игрушечных магазинах и прятались под навесами на фермерских рынках. И наконец, мы опрашивали всех родственников, друзей, знакомых.
В итоге нашли три варианта ответа. Один из них подсказал педиатр.
Разговор проходил в моем присутствии. Вальяжный красивый мужчина, с миндалевидными глазами, в пижонской рубашке со стетоскопом на шее, слушал взволнованную материнскую речь, переводя взгляд с матери на дочь. Эмили сидела на руках у матери, с полуулыбкой на лице, тихая, умиротворенная, в белом платьице, с венчиком кудряшек, будто нимб, и напоминала ангела.
«Все хорошо! – сказал педиатр. – Прежде всего, остыньте, мадам. Но если вы очень обеспокоены, я пропишу успокоительные драже для дочери». (Мне показалось, тут он с ехидцей посмотрел на мать: дескать, вам самой нужны успокоительные.) «Это обычная практика с годовалого возраста. Когда дети становятся слишком шустрыми, ну вы понимаете, что я имею в виду, родители предпочитают разумный контроль. Эти драже применяются повсеместно».
«Так вот как ларчик открывается!» – торжествовали мы по дороге в аптеку. Успокоительными драже оказалась гомеопатия на основе белладонны. Мы надеялись, что теперь в присутственных местах Эмили будет вести себя не хуже потомственной аристократки из 16-го округа Парижа. Чуть позже выяснилось, что этот препарат постоянно применяют в семье Эмилякиных двоюродных братьев. Родители решили давать драже мальчикам-близнецам после того, как семью «попросили» из отеля в Биаррице.
Вариант второй: дуду. На вид это грязная тряпка размером чуть больше носового платка. По психоанализу дуду играет роль заменителя материнской ласки. Дуду ребенок всюду носит с собой, возит ею по полу, накрывает ею лицо и сосет. Чтобы понять, что «это» было изначально, достаточно раскрыть любой каталог детской одежды, мебели или игрушек для новорожденных. На первых же страницах вы обязательно увидите этот предмет. Классическая модель: кусок ткани квадратной формы, в центре которого пришита голова какой-нибудь зверушки. Чаще других – медведи и зайчики. Дуду похожа на пальцевую игрушку, которую не доделал ленивый кукольник. Материал – почти всегда флис. Судя по каталогам, преимущественные цвета дуду – голубой, бежевый, светло-коричневый и розовый. В реальности – всегда грязно-серый.
Дуду принято подкладывать в детскую кроватку с первых дней жизни малыша. Вероятно, так выглядит на практике фрейдизм, точнее, теория компенсации. Считается, что, лаская тряпочку, прижимая ее к себе, посасывая и пощипывая, младенец получает тот необходимый тактильный контакт, который недодает ему мать. Ребенок так привыкает к этому кусочку ткани, что пропажа дуду грозит серьезным нервным расстройством всей семье. Поэтому дуду предпочитают не стирать.
Оля наблюдала несколько случаев, когда ее подруги буквально выпрыгивали из бассейна, убегали из театра, из кресла парикмахера. Причина был такая: звонит муж и сообщает: в семье беда, пропала дуду.
Мать может отказаться кормить ребенка грудью, и это будет воспринято с пониманием, но отказаться купить дуду она не может по определению. Принято считать, что кормить младенца грудью до года, носить на руках, подходить на первый же крик из колыбельки, использовать марлевые подгузники вместо памперсов может позволить себе только очень богатая, рафинированная прослойка общества. Такой стиль ухода за малышами называется «ретро-буржуазным».
Под влиянием французских феминисток, утверждавших, что материнский инстинкт – одна из манипуляций буржуазного общества по отношению к женщинам, в 1960-е годы, например, укрепилась точка зрения, что грудное вскармливание – архаизм.
Например, популярный философ Элизабет Бадентэр, антагонист Франсуазы Дольто, утверждала, что «способность к материнской заботе мужчины или женщины зависит не столько от пола, сколько от полученного в детстве воспитания или внешних обстоятельств, неимеющих ничего общего с физиологией».
Перед женщиной ставилась цель остаться собой, остаться личностью вопреки материнству. Какое уж тут кормление грудью! Тут все технические средства, приспособления и открытия были брошены на освобождение женщины от «тягот материнства». Вероятно, поэтому традиционное у нас проявление материнской заботы воспринимается во Франции как ненормальная опека, как «патологическая материнская любовь».
В общем, сестра моя сдалась и завела Эмили дуду. Голубенького длинноухого зайца. К радости свекра и свекрови, этот заяц почти такой же, с каким в детстве играл их сынок, отец Эмили.
Вариант третий: дать пинка. Или затрещину. Хотя во Франции широко борются с домашним насилием, а уж с насилием над детьми – особенно, пинки, а особенно затрещины, занимают, как мне кажется, первое место в ряду педагогических мер воздействия.
Обычно бьют по лицу или по затылку. Происходит это по такой схеме: детское «А-а» – прелюдия к предстоящему концерту, резкое родительское «Арет!» («Прекрати!») и, как закрепление родительской воли, жесткий звук «щелк». Исполняется как по нотам. Моментально! Чтобы успеть такое засечь, надо специально ждать момента и внимательно смотреть.
Маленький фермерский рынок в соседнем городке. Городок существует за счет термальных источников. Всюду термы, спа, а на центральной площади церковь и казино, – надо же людям как-то развлекаться на отдыхе. Фермерский рынок по средам – одно из обязательных развлечений. Молодой человек в белом халате и в очках (на вид – Баталов из «Девяти дней одного года»), местный мясник, спрашивает у нас, умеем ли мы готовить кок-де-вин и петушиный мужской орган, зу-зу? И тут у соседнего прилавка: «Арет!», щелк. С такой скоростью, что рассмотреть действо в деталях не удалось.
Единственный внятный пример детского непослушания мы увидели в цыганской семье в супермаркете: пока папа и мама выгружали горы покупок на ленту, дочка лет пяти смела с прилавка у кассы несколько баночек жвачки по 6 евро и присоединила к родительским покупкам. Мать заметила и выбросила. Дочь снова положила. Отец это увидел и дал затрещину. Одной рукой. А другой притянул к себе и потрепал по затылку. Рассмеялся и все оплатил.
Одна русская мама рассказывала, как ее трехлетний сынок устроил концерт в супермаркете: закричал, упал на пол и стал бить ногами. Она, естественно, подняла ребенка за шкирку и по попке шлепнула. В очереди в кассу участливая старушка заметила ей: «Мадам, ну зачем вы хлопаете по попке? Там же почки рядом... Гораздо безопаснее, эффектнее и унизительнее бить по лицу. Не правда ли?»
Теперь – честно о результатах. Подведем итоги.
– От гомеопатии никакого проку.
– Игры с дуду не меняют характер ребенка.
– По лицу бить не пробовали.
И вообще, задумавшись о французской бытовой педагогике, моя сестра пришла к выводу: дети вежливые и тихие, потому что с первых дней жизни усвоили: будут орать и капризничать – им не жить. И вряд ли такие отношения можно назвать любовью.
Купить книгу Яны Жиляевой «Выйти замуж за француза. 50 счастливых историй»
Следующая книга Яны будет посвящена русским в Италии. Если вы живете в Италии и/или знаете интересные истории наших соотечественников, проживающих там, у вас есть возможность стать героем или героиней новой книги Яны Жиляевой, а также блога Яны на сайте Euromag. Пишите по адресу: quatrochento@gmail.com
