Через границу
Объявили регистрацию. Каким классом летим? Бизнесом? Экономом? Всем, конечно, хочется откусить пирога первого класса. Но это вряд ли — первым классом пресса ни при каком раскладе не летает. Ну тогда отщипнуть от слоечки бизнес-класса, что вкуснее коржика экономического, да еще градус приветливости выше и широта улыбок значимее.
Плюс плед и подушка в твоем распоряжении. Потому как в экономическом классе иной маленькой, но весьма амбициозной авиакомпании, желающей прямо-таки поспорить с авиагигантами, можно прилюдно обледенеть, покрыться сантиметровыми мурашками — пледа не получишь ни за что. Будешь по-человечески просить, умолять, угрожать, истерически размахивая международным удостоверением журналиста, стюард — поднебесный ангел-хранитель с прядками мелированных волос и обволакивающей улыбкой — скажет фальцетом: «Извините, господа, пледы только в бизнес-классе». Молодец. А считается, что геи — тонко чувствующие и способные солидаризироваться. Но, видимо, не все и не всегда. И геи, и негеи, и гои, и негои — все разные.
И кресла в бизнесе кожаные, емкие, с явным намеком на человеколюбие и понимание анатомических особенностей гомо сапиенсов — коленки не упираются в надпочечники впереди сидящего, а личная дистанция позволяет не переплетаться конечностями с соседом. И спать, натянув уютную ночную фуфайку, коими балуют японские авиалинии, увлажнив так быстро сохнущую кожу журналистского лица кремом известнейшей косметической марки у услужливых эмиратовцев, получается почти по горизонтали.
Или вовсе не спать, а, поддавшись вакхическому порыву, прокладывать свой собственный полетный курс по отличнейшей винной карте. Вина — это вообще путешествие. Стоит пригубить мальбека из Мендосы, и ты уже почти в Аргентине. Или бокал «Клауди-Бэй» — и ты в Новой Зеландии.
Коктейли — тоже интересная, но другая, рукотворная тема. У них нет ярко выраженной родины, но есть приятная, просчитанная угодливость. Взять хотя бы прогоняющий прочь тоску-печаль оранжево-красный «Сингапурский слинг», бокал которого с приятным постоянством возникает в руке во время рейса Сингапур — Сидней на двухэтажном циклопическом флагмане люксовой авиации А380, эдаком летающем «Куин Мэри — II».
Комфорт. Ну и местами, конечно, пафос. Куда же без него! Мало какая акула пера, даже из самого зачуханного и невзрачного телевизионно-программного или бессмысленно-светского психологически-гороскопического издания не считает себя литературной солью, придающей читательскому бытию истинный вкус. Журналист — это вам не простой смертный! Он не только хрупок и раним, но и прогневаться может. У него особая миссия, он требует к себе чрезвычайно бережного отношения.
На самом деле в бизнес-классе многие предполетные формальности ускоряются. Плюс лаундж с мартини-драй, душем, интернетом. И вообще удобнее, особенно если лететь долго. Ну вот и наша авиакомпания, расщедрившись, сделала реверанс прессе в виде апгрейда. Значит, начнем полет с глотка шампанского.
Окольцованный бумажной ленточкой, мой чемодан цвета хрустящего салатного листа, покатившись кубарем, с грохотом исчезает в аэропортовских недрах, а я с посадочным талоном иду пересекать государственную границу.
Я всегда здороваюсь и прощаюсь с пограничницами, сличающими мою физиономию с той, что в паспорте. И улыбаюсь им. Они мне нравятся, и я их жалею. Они заперты в стеклянных будочках, а я — отсюда в безграничность. Они хотят выглядеть модными, а это трудно в форменных болотистых юбочках и блузках. Под юбочками этими совсем не форменное белье казенного кроя, хочется думать. Не белорусская хлопковая неделька old school, а как минимум полупрозрачный, проникнутый глубинным восточным эротизмом кружевной корейский эластан.
Кажется, они только с виду строгие и въедливые: любят поковырять паспорт ноготком, на просвет его посмотреть, подергать за внутренности — не вклеены ли. Чтобы все по правилам, по инструкции — у них ведь ключи от ворот страны. Они консьержки Родины. И ключ убывающего гражданина нельзя положить под коврик, а надо повесить на гвоздик, под которым цифра его личного гражданского номера.
А то ведь, если выпустят не того воробья, хлопот не оберешься. Нет, конечно, воробья-то вернут любого. А вот птицу покрупнее — это вряд ли.
— Цель вашей поездки?
Голос у погранблондинки с дымчато-зелеными глазами и погонами холодный, с металлической ноткой. А ведь в жизни он, наверное, совсем другой — смешливый с подружками, ласковый с дочкой, хрипловатый, полный сексуальных обертонов в постели с мужчиной.
Объясняю кратко и внятно:
— Пресс-трип. То есть журналистская поездка.
Но так хочется сказать: «А никакой особенной цели нет!» То есть цель есть, и цель достойнейшая — послать себя куда подалее на несколько дней. Чтобы пожить, подышать и помыслить по-другому. Чтобы в конечном итоге вернуться назад.
Возвращение — обязательная часть спектакля. Обязательная. Для меня это так. Я не человек мира. Я человек той земли, где я родился, где мой дом. У каждого человека есть свое место на земле. И у меня тоже. Оно — здесь.
Понимаю, что это совершенно неактуально и нетрендово, но меня устраивает. Москва и Шереметьево для меня волшебные слова, особенно в тот момент, когда я возвращаюсь сюда. Думаю, в этой земле зарыт магнит, который притягивает железо, содержащееся в моих эритроцитах. Я не мыслю себе уехать с концами, потому что знаю: фантомные боли измучают, истоскуюсь.
По чему истоскуюсь? Да по той же самой земле, с глиной и грязью, по траве и дождливому лету, по шуму тополиной листвы под ветром, по чуть пьяной теплой летней ночи или по бурому снегу — белый снег здесь не водится, он северный житель. По друзьям, по корням, по памяти, по нескладной, несправедливой и невероятно честной и талантливой нашей жизни, по своей молодости, по сентиментальности, которая иногда по весне на меня тут нападает, по тому, что только здесь можно рвать рубаху на груди и тебя поймут.
Я долго здесь живу, среди тех людей, которые тоже жили, умирали тут, и живут, и умирают сегодня. Которые меня любили и которых я любил и люблю. Я не ругаю свою страну, не обзываю, не унижаю, не матерю, хотя разные политические системы и разных ее правителей наблюдал. Всегда видел здешние ошибки, глупости, нелепости, несовершенства, трагедии, но не озлобился. Я сочувствую непростой ее судьбе.
Инертность мышления? Пожалуй. Верность Нибелунгов? А почему бы и нет. Я здесь учился. Я коренной житель. То есть я русский, хотя в паспорте этого и не написано. Давайте так: я человек русской культуры. Я умею читать и писать только на том языке, на котором говорят здесь. Я заточен здешней точилкой, пишу по здешним прописям и стараюсь не задумываться о том, что все мною написанное без особых усилий можно стереть ластиком, а катышки стряхнуть на пол.
Я родился на этой земле, которая водяными размывами охры и сажи напоминает ученическую акварель, по воле случая. Но я знаю: случай не случаен. И я не отрекусь от этого места (я не о государстве, оно здесь сегодня одно, завтра другое). Не брошу все это, а значит, никогда не смогу остаться где-то в чужом краю навсегда. Даже там, где свободно, просторно, где нет толпы, где певчие птицы, а не падальщики, где чувствуешь себя независимым, где хорошо.
Я там не буду нужен, вернее, там я буду ненужным.
Мой друг Слава мечтает об одиночестве. Он его очень хочет, страждет и бредит им. Я тоже ценю одиночество, но, получая его ежедневно в полном объеме вот уже несколько лет, не могу быть долго один. Я не знаю, как его потратить.
— Над Москвой и Подмосковьем не осталось воздуха, — сказал недавно журнальный арт-директор Лева, глядя в монитор, не удосужившись приглушить звуки отчаянно-надрывного Федора Чистякова.
Я в ответ, не отрывая глаз от своего компьютера:
— А куда бы ты уехал в эмиграцию, так чтобы насовсем?
Он без запинки выпалил:
— В Нью-Йорк. Это космополитичный город, где каждый сможет выжить. А ты куда?
Я помолчал, ничего не ответил. А потом сказал:
— Не знаю, Лева.
Я этого действительно не знаю. Он человек математически рассудочный, а я — импульсивный и эмоциональный. У него все просчитано до мелочей, а у меня — нет.
Вообще Лев — тихий, неприметный и, кажется, неамбициозный. Но это только кажется. Пока у него не прорываются эмоции, иногда. Лева — типичный почвенник. Его хорошо воспитали, он в детстве учился играть на фортепиано. Он чтит сладкоголосого сэра Пола Маккартни, а любит матерные песни группы «Ноль» и Шнурова.
Кстати, тяга русской интеллигенции к матерным песням рождена интеллигентским же родительским прессом в детстве. По-другому и быть не может: человек до восьмого класса «пиписька» сказать боялся, а теперь врубает на всю редакцию «Гуляют по Невскому ...» и подпевает при этом. Отсроченные компенсаторные реакции, одним словом.
Леве тридцать с небольшим. Он худой, угловатый и нервозный. Работает сразу на трех, а может, даже на четырех работах — хочет больше зарабатывать. Похвально, только от этого он весь костистый, дерганый и периодически спрашивает скороговоркой, нет ли у меня знакомого психотерапевта. Я объясняю ему, что у меня есть знакомый психиатр и что между этими понятиями — психотерапевт и психиатр — такая же разница, как между человеком, составляющим инструкции о том, как вести себя во время землетрясения, и спасателем, который лезет в завалы и вытаскивает людей из-под рухнувших стен и перекрытий. В результате Лева находит мозгоправа сам и отдает ему заработанные деньги.
Лева любит гоночные машины, хай-тековые гаджеты (мне очень нравится произносить это слово по слогам: гад-же-ты) и свой телескоп — он смотрит на звезды и всевозможные затмения. А еще ему в радость поесть «а-ля рюсс» и, выпив водки, поразговаривать, цитируя сценки из «Место встречи изменить нельзя».
Но пуще всего он любит дачную жизнь — с баней, самоваром, грибами, парным молоком, колкой дров, косьбой и прочими тихими радостями. Один раз Лева чуть не отрубил себе ноги электрокосой, в другой раз так обварил спину кипятком в деревенской бане, что впору было кожу пересаживать, но обошлось. Почему? А потому, что он не деревенский персонаж, он горожанин, рассеянно-педантичный математик с активно работающими элементами романтики.
Поэтому Леве больше всего хочется на остров Бора-Бора. При этом он в первую очередь педант и знает, как будет жить через неделю, месяц, полгода и год. А я — нет. Он, наверное, даже знает, чего хочет в жизни вообще. Надо будет его спросить.
Стук в меру наманикюренных пограничных пальчиков по клавишам компьютера возвращает меня в действительность. Неслышный на ухо щелчок внутри общегосударственной матрицы — ячейка со всем, что я из себя представляю, приобретает, как мне кажется, серенький цвет: гражданин убыл. Загорается зеленая стрелка, калиточка бесшумно открывается, и представитель российской прессы, перейдя границу, оказывается в безвременье, между сном и явью, днем и ночью, совой и жаворонком, адом и раем, жизнью и смертью — nowhere man in nowhere land.
